ВОЙНА. ДЕТСТВО, ОПАЛЕННОЕ ВОЙНОЙ

«Всё это кончилось с началом войны,— пишет Лобанова Татьяна Савватьевна. Отцы и старшие братья ушли на войну, школьники заменили старших на работе. Тихо стало в деревне, в избах. Ещё тише становилось с началом учебного года, когда уходили учиться в Долматово. С получением в деревне первой похоронки, женщины ждали и боялись увидеть почтальона. Война (хотя и не стреляли) в деревне чувствовалась во всем: в недостатке еды, дров для печи, в недостатке кормов для коровушек, в отсутствии чернил в школе, тетрадей. Писали чернилами из сажи на старых газетах и книгах. Я пошла в Тимоневскую школу в первый класс в 1943 году. В большую перемену нам давали «суп», сваренный из нескольких картошин и капустных листьев, чтобы немного поддержать младших школьников.

Нашей учительницей была Кулакова Александра Павловна, жила в д. Заречье (Макаровская) со своей старенькой мамой портнихой. Учила и Анна Васильевна. Помню, я во втором классе была, она в перемены уходила в учительскую на втором этаже и плакала. Александра Павловна потихоньку нам сказала, что у неё погиб на войне муж. Учителя старались как-то сгладить нашу жизнь. На Новый год в школе ставили ёлку, украшенную игрушками, которые мы делали сами из наших исписанных «тетрадей». В школу собиралась вся деревня. Дети водили хоровод вокруг ёлки. Лучшим ученикам даже давали подарки (учителя из своей зарплаты): кому тетрадь — в то время была лучшая награда, кому - карандаш, кому - перо для ручки. Мне как-то достался черный карандаш, я им не писала, а хранила года два в буфете (вот такая была драгоценность). На другие праздники тоже старались подготовить какой-нибудь концерт.

Рядом со школой был колхозный огород, обнесенный забором, его охранял сторож. Но осенью, когда убраны все овощи, огород был в нашем распоряжении. В большую перемену около морковных грядок выстраивалась очередь копать грядку лопатой. Кто добывал морковку, тот отходил и ел, дальше копал следующий. Эти грядки перекопали несколько раз. После жатвы всем классом с учителем ходили собирать колоски для колхоза, сами даже зернышка не смели съесть.

Дома чай пили из веточек и листьев малины и смородины, добавляли хвоинки. Баню топили каждую неделю, мылись и стирали щелочью (настаивали воду на золе). В рваном не ходили. Считалось, что пусть в заплатках одежда, но чтобы не рваная и не грязная. Пол терли «голиком» дресвой (это песок из камня) до желтизны (тогда полы не красили). Медный самовар на столе всегда сиял, начищенный песком или клюквой. Чаю выпивали по стакану-два (сладкого не было ничего), пили с блюдца, причмокивая и радуясь. Летом вся детвора бежала в лес за ягодами и грибами, старшие собирали, а младших брали «наедаться с ветки», чтобы дома не просили. Обуви никакой не было, с ранней весны до поздней осени бегали босиком. Рано весной выходили на пашни, собирали и ели «пестики», радовались, когда находили мерзлую картошку - из неё получались «вкусные» калачи: чёрные, твёрдые, но сьедобные. Летом на лугах собирали траву с розоватыми цветами, если эту траву высушить и перетолочь, то получался порошок — тоже могли есть, перемешивая с картошкой или ещё с чем-нибудь.

Летом дети пололи и окучивали картошку. Жара, солнце печёт, но знаем, что надо. Вдруг громкий клич: «Купаться!» В каждом огороде бросают тяпки и бегом, ещё раздеваясь по дороге, наперегонки спускаются с горы, а потом прыгают в воду. Шум, гам, веселье! А потом, не спеша, опять на огород. В деревне жили дружно. Замков ни у кого на двери не было. Если стоит палочка у двери, значит, дома никого нет. А патриотизма у детей было через край! Мы, глупые, гордились, что наши папы погибли за Родину, за Сталина. Из нас мог получиться хороший подпольщик или партизан, мальчишкам всем хотелось удрать на фронт. Жили впроголодь, но верили в победу, в хорошую жизнь.

О детстве можно вспоминать долго и много. Было много случаев (кто-то тонул, кто-то с крыши упал, кого-то чуть не убила лошадь и др.), когда могло закончиться очень плохо. Но, как говорится, детей оберегает сам Бог. Вспоминается мне такой случай. Брат с другом сунули приклад от сломанного ружья в маленькую печку, она была рядом с русской печью. Приклад нагрелся, порох взорвался, и дробь снопом вылетела в рамы. Маше, сестре, дробь попала в ножку. Мама была на работе. Место выбитых стекол заткнули подушкой, закрыли занавесочкой, чтобы мама не видела. А как только утром рано мама ушла на работу, брат бегом к Николаю Никаноровичу. Рамы у нас были нёбольшиё, он нашел стекла, вырезал, вставил, как будто так и было. У Маши дробины они достали сразу же, кроме двух, которые остались ближе к кости. Мама не знала о беде дней пять. Меня брат не подпускал к маме один на один, показывая выразительный кулак.

Машу укладывали спать в штанишках. Брата выдала баня. Мама стала раздевать Машу, чтобы помыть в бане и увидела. Вот тут я все рассказала, забыв о показе кулака перед баней. Ножка подживала, Маша не хромала. Мама успокоилась: хорошо хоть в голову не попало и в тело. Опять повторюсь: Машу сохранил её Ангел. На уровне её ростика вылетело две рамы, а ей попало только в ножку ближе к полу. Конечно, чудо.

В годы войны и после войны не умер ни один ребенок (я имею в виду - в нашей деревне). Но и не родился ни один ребенок. Наши девушки-певуньи не дождались женихов с войны, так как мало кто явился домой. Война прошлась по всем домам, оставив детей сиротами, а жён — вдовами».

«Да, мы - дети войны, - вспоминает Смолина (Буракова) Альбина Ивановна, жили трудно, но мы не падали духом, находили время работать на полях и веселиться. У нас не было клуба, но мы собирались в правлении колхоза и на Городке, где был долгое время магазин. Там показывали фильмы. Я помню, вначале привозили немые, а потом стали привозить звуковые. К праздникам мы своими силами ставили концерты, куда приглашали своих родителей»

КАК ЖИЛОСЬ-РАБОТАЛОСЬ В ВОЙНУ?

«Женщины работали в поле, на сенокосе, в лесу, на городе, на фермах - всё у них получалось. Об этом лучше всего узнать из жизни наших мам, — вспоминает Лобанова Татьяна Савватьевна. Моя мама, Евдокия Васильевна, 1899 года рождения, — великая труженица. Она, поучившись в 1 классе, должна была помогать своему отцу в лесу, так как была старшая в семье. Замуж её выдали по сговору родителей, с папой они были даже не знакомы. Но жили дружно, работали вместе, семья росла. Мама уходила на работу — мы спали, приходила с работы — мы (дети) уже спали. Помню, что на сенокос они ходили с папой вместе.

Отец работал в лесохимии: скоблил сосны, собирал смолу, заготавливал дрова, чтобы на смолокурке варить дёготь и получать скипидар. Не так много фотографий было у нас в то время. Фото отца-единственная память о нём; снят после Финской войны, с которой вернулся и снова работал в лесу. Фотографировали для районной газеты как «стахановца», т.е. лучшего работника. Пилили лучковкой, а топор за ремнём, чтобы всегда был под рукой — обрубать сучки. Дети подрастали. Отец после Финской войны решил достроить 2-й этаж. Зимой приготовил брусья, а весной 1941 года на лесопилке надрали дранки, сложили около дома, прикрыли от дождя. Закупили тонкие гвозди. Но тут новая беда. Отца сразу же взяли на войну. В день отьезда был сильный ливень. Говорили, что это хорошая примета, что скоро вернётся.

Есть на фото и наш отчий дом — как память об отце, о войне, которая отняла у нас кормильца, хозяина. Дранку в годы войны сожгли в печи на растопку, оставив небольшую пачку для латания дыр в крыше.

Отец ушёл на войну. Мы получали короткие письма, что жив, здоров, воюет; в основном, передавал приветы и спрашивал о нашей жизни. В апреле 1942 года получили письмо из госпиталя, что ранен в грудь. Мы поджидали его на лечение домой, но б июля он выбыл в часть под Ленинградом, а 21 июля погиб. Получив похоронку, мама зарыдала, запричитала не своим голосом. Бабушка (уж как тяжело ей было — это её сын) стала её успокаивать. Мама, рыдая, пошла в «вышку» (комнатка на третьем этаже), наверное, хотела успокоиться. А там стояла лестница (отец её не успел закрепить), она с этой лестницей упала. Стало тихо. Только бабушка закричала: «Ой, убилась!» - бросилась на второй этаж. Мама пришла в себя, посмотрела молча на нас и пошла... на работу... Прошло некоторое время, мама перестала плакать, стала ждать писем от папы или самого домой. Позднее (через много лет) я узнала, что после похоронки мама получила письмо от папы, что жив, здоров, воюет. И только солдаты, вернувшиеся с войны, ей обьяснили, что письмо было написано перед боем, товарищи его отправили маме как последний привет от отца. Но мама ждала его всю жизнь...

С начала войны вся тягость жизни в деревне легла на женщин. Мама работала на МФТ (молочно-товарная ферма), которую все называли «матафа». Сами доили коров, поили, давали корм, убирали и вывозили навоз со двора, сами принимали теляток и ухаживал и за ними. Зимой по очереди (в своё дежурство) доставали воду из обледенелого колодца, выливали в желоб, по которому вода бежала в огромный чан во дворе, в который входило около ста вёдер. На каждую женщину приходилось по 12 коров, которых поили из ведра. Представляете, сколько надо переносить вёдер воды, чтобы напоить коровушек. Сено выдавали по норме (взвешивали на весах), но весной всё равно не хватало. Коровушки до того истощались, что некоторых подвешивали под брюхо, иначе они бы больше не поднялись. У некоторых весной появлялись телятки. Вот тогда маму мы вообще не видели дома, так как дежурила, чтобы помочь телёночку у ослабленной коровки появиться на свет. Я сама дважды видела, как мучились и хозяйки, и коровушки. Однажды телёночек пошёл «попой» вперёд, но всё-таки его достали (не помню, живого или нет). А у другой коровушки появился телёночек: сначала передние ножки, потом появилась головка, а дальше уже помогали мама с напарницей. Потом телёночка помещали в небольшую загородку на соломку.

Дома у нас была бабушка, она полностью отвечала за дом. Сестричка росла с бабушкой, а я часто уходила к маме на работу. Сестричка подрастала хозяйственная (в отличие от меня): и пол подметет, и посуду помоет, и половички поправит.

Бабушка — наша дорогая бабулечка, которая вынянчила всех нас, подняла на ноги. Что я знаю о ней? Ничего. Даже могилы её нет на Тимоневском кладбище. После войны не восстановили; там поросята все разрыли, а потом маме было не до этого, позднее переехали в Юхнево. Надо бы поставить деревянный крест, примерно на том месте, где её похоронили. Да и достоверных данных о её кончине нет. Когда я пошла в школу в первый класс бабушка была еще жива. Я учила алфавит и «орала» на всю избу: К, Л, М Н, О..., а бабушка, помню, хозяйничала у печи. А еще учила начало таблицы умножения и спрашивала с печи: «Бабушка, один умножить на ноль, сколько будет — ноль или один?» А бабушка никогда не училась в школе. И умерла она весной. Еще не таяло, снегу было много. Почему весной? Да потому, что помню: у мамы трудное время — отелы у коров, а бабушка переживала, что слегла в это время. Конечно, бабушке доставалось по-настоящему: мы — малы, хозяйство, сварить, постирать, печи топить и т.д. Бабуля была очень спокойная, никогда на нас не повышала голоса, всегда в работе, никогда не жаловалась. Да и кому было жаловаться: мы — малы, а мама и так как «загнанная лошадь».

Маме после смерти бабушки пришлось очень трудно: братья были в Долматово, а потом уехали совсем. А мы с сестричкой были ещё малы, чтобы дома полностью всё делать. Летом на подросшей траве коровушки оживали, а скотницам было ещё тяжелее, чем зимой. Рано утром они доили своё стадо, выпускали их на улицу к пастуху, убирали навоз со двора, потом бежали (босиком) на сенокос для колхозных коров на речку Шокшу, потом Чургу (это километров 10). К вечеру, уставшие, опять шли эти 10 километров, доили коров. Спать оставалось часа 4. Дома с сестричкой мы старались принести дров к печи, воды, а иногда подоить коровушку, чтобы порадовать маму.

Мама всегда учила нас жить по-честному. Напротив нас в маленьком домике жила Быкова Ефимия Никитична-маленькая старушка. Так вот, одно время она была поставлена в колхозе сторожем охранять гороховое поле. Поле большое. Пока она на одном конце стоит, на другом ребята рвут горох. Она просила, чтоб хоть только с краю рвали, а в середину не ползали. А нам с Машей мама запретила ходить в горох. Мы и не ходили. Однажды утром просыпаемся, а у нас на столе целая куча гороха. Мама говорит: «Ефимья принесла. Все, мол, ребята побывали в горохе, а ваши нет. Пусть хоть тут поедят». У Ефимьи Никитичны была дочь Нюра, такая певунья — её после войны даже приглашали в хор Пятницкого, но она не поехала, наверное, из-за матери.

Когда я стала подрастать, старалась летом помочь доить коров (очень хотелось, чтобы мама быстрее пошла домой), а маленькая Маша тоже ходила «корове хвост держать». Коровы очень сильно били по бокам хвостом, отгоняя оводов, а заодно доставалось доярке по голове и по глазам, аж «искры из глаз летели». Вот сестричка и ходила хвост держать, чтобы маме не доставалось по голове. (У мамы под старость развилась глаукома).

Пока не заготовят сено колхозным коровам, своим не разрешали косить, да и не где было. Когда были братья, косили траву в сограх, в болотине, сушили на кочках. Корма до весны тоже не хватало. Какое уж там молочко, когда в хлеву стоит чуть живой скелет.

Мама на ферме была бригадиром, отвечала за всё: дежурство, раздачу корма и т.д. А ещё она отвечала за быка (за него отдельно ставили «палочку» — трудодень). С кольцом в носу, с цепью на шее — он стоял отдельно, был огромный. Я его страшно боялась и доярки тоже. А мама его кормила, поила, да иногда ещё водила к коровушкам «на свидание» Потом этого великана заменили молодым бычком. На «палочки» в колхозе ничего не давали, только считалось, если много «палочек», то, значит, хорошо работаешь и всё. После победы маме вручили медаль «За доблестный труд во время войны», а позднее «Медаль материнства» (за детей).

Однажды зимой у нас дома кончились дрова, братьев не было. Маме дали лошадку с санями. А спиливать деревья одной двуручной пилой неудобно (другой конец гнется, играет). Вот мама и взяла меня с собой (мне было около 9 лет). Спилили сосну, она повалилась в снег. Надо распиливать на кряжи, а у нас пилу заело — ни туда, ни сюда. Мама мучилась, вся устала, села на это дерево и разозлилась ... на Гитлера, что это «последняя сволочь», что забрал мужиков на войну, а потом, успокаиваясь, добавила, что «на войну надо было брать роту мужиков, и две роты баб», так как из них ничего не получается. Поругалась, стало легче, как-то разжала пилу и допилили мы с ней дальше. А потом эти сырые кряжи надо было взвалить на сани стоявшей по брюхо в снегу лошадки. Я понимала, что и лошадке тяжело. Мы, вымокшие в снегу по пояс, шли за санями, чтобы согреться.

Дома эти кряжи надо распилить на чурки, расколоть на поленья, а потом топить печь этими сырыми дровами, с которых капало. Но когда, наконец-то, разгорался огонь, то становилось теплее и веселее. А я потом задумалась: а справился бы папа со всем тем, что делает мама? И решила, что нет... То, что испытали женщины в то время, это, мне кажется, никому не под силу. Представьте нынешнее время: молочная ферма - на ней работают доярки (или дояры) с автоматикой, скотник убирает навоз и увозит, автопоилки, теляток принимает зоотехник, за ними ухаживает телятница, сено готовят сенокосилками. Так вот - всё это выполняли женщины в одном лице, притом без техники, без электричества, без тепла. А тут ещё смотрят голодные коровушки, а дома — дети.

Зимой по вечерам не зажигали лампы, так как керосин не на что было купить. Заранее сушили полено, щепали на лучину, чтобы зажигать хотя бы на ужин. Зимой женщины пряли куделю, собираясь в одной избе. Сядут с прялкой на скамейку вдоль стен, прядут, разговаривают. Часто собирались у нас, так как была большая изба, светильник, в который сразу вставляли по три лучины. Моя задача была менять лучины, а ещё они просили читать вслух. Слушали внимательно, даже переспрашивали. Очень любили сказки Марфы Крюковой, которые я им прочитала дважды. Наверное, они уводили их от действительности. Проходило время, начинали вязать носки, рукавицы, нет — не себе, а для фронта — солдатам. Всегда рассказывали, кто и какие письма получал с фронта, но чем дальше, тем больше приходило похоронок. О них узнавали сразу, так как женщины встречали почтальона на улице. Письма вручал с радостью, а похоронку отдавал молча, стараясь уйти сразу, чтобы не слышать, как рыдает солдатка (ведь весть о горе принёс он).

В 1943 году в деревню вернулся молодой солдат без ноги. Все до единой женщины побывали у него: а вдруг там встречался или видел её мужа или сына? Это был единственный жених на все деревни. В 1944 году у нас появился сосед (тоже без ноги), его привезла медсестра. Побыли недолго, и они вдвоём уехали в Архангельск, где ему обещали протез. В Архангельске поженились, там и остались жить.

Почти в каждом доме была кормилица - коровка. К весне не хватало сена, торчали по бокам кожа да кости. Если давала молочка, то очень мало. Да и откуда бы оно взялось? Раз в два года (примерно) рождался телёночек. Мама сразу же после рождения приносила его в шомушу (это закуток за печью). Поила молочком. Мы радовались, как растёт он. А когда начинал есть травку, то переводила его в хлев. Вот тогда мама начинала нам чай «подкрашивать» молоком, которого раньше не доставалось. Летом на траве телёночек подрастал, надо было выкормить примерно до 100 кг. потом в счёт налога сдавала его государству, так как каждый год обязаны сдавать по 40 кг мяса, а то будет «недоимка» (это как пеня), которой мама очень боялась, что потом не расплатиться. Телёночек у нас выходил за 2 года. Надо было сдать шерсть (если даже овец не было), яйца, молоко или масло и даже деньги, хотя за работу получали голые «палочки». Так вот, выращивая в колхозе хлеб, овощи, мясо, имея своё хозяйство, колхозники не имели ничего такого. Даже картошки не хватало. Весной у мамы возникал вопрос: или детей оставить голодными, или оставить картошку на посадку. Мы отрезали часть картошки с глазками, обмакивали срез в золу, чтобы не засыхал (это на посадку), а остальную часть оставляли на суп. Если перед сном просили есть, то мама уговаривала, что на ночь не едят, а то быстро еда заканчивается. Просыпаясь утром, мы видели, что мама права: что не сьели вечером, осталось на сегодня. Летом, когда коровушка немного поправлялась на траве, мама начинала носить по 3 литра молока каждый день на ферму (для государства), оттуда отправляли вместе с колхозным молоком в Долматово на маслобойню на телеге. А обратно везли «обрату» синевато-белого цвета для телят на ферме. В 1946 году разрешили с 3-х литров давать литр обраты хозяйкам, мы, дети, по полдня высиживали на перекрестке, чтобы не прозевать молоковозку, получить этот литр и дома попить».

Вспоминает Смолина (Буракова) Альбина Ивановна:«Я хорошо помню, как началась война, как провожали на войну мужей, сыновей. Сколько было горя, слез и переживания. Мы провожали родных братьев и двоюродных тоже. Все они не уронили своей чести, воевали храбро и смело. Отец мой на войну был не взят по возрасту и по здоровью тоже. Но на его долю досталось ой, ой сколько всего. Во-первых, ему нужно было большое кочигинское поле все содержать, чтобы не было нигде проломов, чтоб было все огорожено жердями, чтоб скотина не зашла в поле. А поле наше очень большое. Все Олиховские полянки были тоже огорожены. Там всегда росла пшеница, рожь, ячмень, лен, картошка. И, конечно, проломов было много, а значит и работы было много. Надо было вырубить много жердей, колышков и перевичек тоже надо было много. Я ходила с отцом на работу. Подносила ему колышки и крутила перевички. Осенью, когда убирали хлеб, снопы возили в гумна, а потом набивали снопами овины и снопы надо было высушить. Кто знает, что такое овин, тот знает хорошо, что это такое. А вот мои дети и внуки этого не знают. Я им все объясню. Так вот, мой отец сушил по два овина в ночь. Надо было вначале в лесу напилить дров, привезти их к гумнам, а потом эти кряжики опустить вниз и разжигать костер под овином. Так вот, он тоже брал меня с собой, караулить, чтоб не случился пожар. Было ведро воды с ковшом, чтоб мало ли чего и я плескала воду, пока он ходил в другой овин. А потом утром приходили наши женщины, доставали снопы и молотили. Была конная молотилка. Лошади ходили по кругу, а мы, дети, их погоняли. Молотьба была конная, а веяли женщины вручную, тоже тяжелая работа. В деревне в войну мужчин было совсем немного. В основном пожилые, а было уже много вдов с маленькими детьми. К отцу обращались с просьбой: то топорище сделать, то забор помочь подлатать, то пестерь сплести или коробушку, или корзинку. Он никому не отказывал. Он умел многое делать сам. Ложки деревянные. Горшки и крынки из глины делал в логу у дома, там был ручей. Обжигал эти крынки, некоторые лопались, но он не отчаивался, делал снова. В колхозные праздники председатель колхоза Лобанов Константин Захарович давал ему задание наварить пива. Это было в конце июня. С 1 июля, каждый год всех отправляли на сенокос. Сенокосы у нас в Тимоневке в основном были на Чурге и по Шокше. Набирали бригаду из каждой деревни «вдаль», а в домашней бригаде оставались пожилые женщины и дети. И мы, дети, вначале работали в «домашней» группе, а с 12 лет нас уже отправляли «вдаль» на Чургу.

Названия сенокосных угодий хозяевами были даны на реке Шокша и Чурга, еще когда жили единолично. Так и назывались Бураковская шокша, Чернаковская, Лобановская, Агеевская - там стояли избушки низкие, без окон. К ночи набивали их сеном и там ночевали. Уходили косить на неделю. Шокшу выкашивали и переходили на Чургу. Там было меньше комаров — шире место, были новины. Зимой сено возили на лошадях домой и на скотный двор».

Заменили мужчин девушки и женщины и на таком сложном производстве как смолокурение. Вот что об этом рассказала Рогова Евдокия Леонидовна. Начальную школу она кончала в Тимоневке. Поступив в 1941 году в ШКМ в Долматово, отучилась только полгода — по требованию начальства была отправлена работать на смолокурку в Тимоневку. Ранее летом она работала там, вероятно, имея «опыт» работы на этом производстве, была там востребована, а было ей всего 13 лет. Там она с более взрослыми девушками из Тимоневки выкуривала смолу. Вместе с ней работали в лесохимартели, так называлась эта организация: Рогова Евдокия Кононовна, 1927 года рождения, Быкова Екатерина Митрофановна, 1921 года рождения, Жилина Анна Васильевна, 1924 года рождения. До работы на смолокурке была на оборонных работах. Работать на смолокурке очень тяжело: горячий цех, даже деревянные колодки мигом прогорали, фартуки были брезентовые, а какие тяжелые бочки! Самой старшей из них было всего 20 лет. Работала так до 1946 года, в школу, конечно, больше не ходила. По субботам по очереди бегали домой в баню, а на работе даже мыла не было, да и хлеб привозили один раз в 10 дней. Денег не платили, а потом, спустя годы, выяснилось, что кто-то из начальства деньги, положенные девчатам, просто забирал себе. Придя домой на выходной, подшивала своей семье и соседям валенки, переняв это искусство у отца.